Отца своего Степка не помнил. В его памяти расплывчато, как сквозь туман, пробивались к сознанию только два события, связанные с отцом.
Летний жаркий день. В небе — ни облачка. Только солнце, да тишина, да полуденная, безветренная духота повисли над онемевшей от жары деревней, над озером, над просторным новым домом Кузнецовых, который, словно гордец от толпы, откололся от рядов неровных, крытых соломой изб, привольно раскинул на берегу озера свой широкий, полный скотины двор, амбар, полный зерна, приземистую, как бы вросшую в землю, саманную кузницу.
* * *
Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:
Ссылка на видео: https://youtu.be/UrNOq9f2hkA
* * *
И словно набат среди ночи, — вдруг черные, прошитые огненными лоскутами космы дыма, столбами вздыбленные над домом, над двором, над всем кузнецовским хозяйством.
И тут — отец. На взмыленном Рыжке он прискакал с поля и мечется от пылающего дома к кузнице, от кузницы к горящему амбару, и опять к дому, и опять к кузнице… и кричит что-то такое, отчего собравшиеся вокруг пожара бабы крестятся и опасливо шепчут: «Безбожник».
И еще помнил Степка ночь.
На дворе метель. Мать в слезах весь вечер прождала отца. Его ввели под руки и положили на лавку…
Старший брат Андрей знал об отце гораздо больше Степки. Он помнил яростные споры отца на сельских сходах в совете с деревенскими богатеями, или, как их называли, «почтенными». Споры были из-за хлеба, из-за общественного леса, выгона… Особую ненависть «почтенных» отец вызывал тем, что сам, один из первых хозяев в деревне, всегда принимал сторону бедных, многосемейных мужиков. И прозвищем «безбожник» окрестили его «почтенные» не столько за непочитание бога, сколько за отступничество от богом освященных обычаев единения богатых против бедных.
Впрочем, кузнец Михайло был и вправду безбожник и вел с богом на глазах всей деревни упорную и многолетнюю войну.
Мужик он был умный, работящий, и богу, видно, нелегко было с ним справиться. Кузница его славилась на всю округу. И если не было в волости такого богохульника и матерщинника, как Михайла, зато и не было в мужицком хозяйстве такой нужды, в которой не могли бы пригодиться Михайлины руки. Все — от самых крупных сельских машин, только что начинавших входить в обиход жнеек и молотилок и до последней что ни на есть мелочи — часов-ходиков — оживало в узловатых мозолистых руках Михайлы. С чем не мог сладить он сам из-за ослабевших глаз и трясущихся рук управлялся старшой его — Андрей.
Андрей перенял от отца его навечную приверженность к кузнечному делу и особенную, свойственную только деревенским кузнецам, хитрую мастеровую смекалку. Но мастерство младшего Кузнецова держалось уже не на одной только смекалке да глазомере.
Не в пример самоучке-отцу, проучившись в школе неслыханное для деревни время — целых пять лет, он мог делать уже непосильные отцу тонкие слесарные работы со всякими расчетами и измерениями, хорошо владел грамотой и вдобавок ко всему обладал таким красивым, с писарскими завитушками почерком, что давний отцов друг, дядя Захар, с самого начала советской власти бессменный председатель сельсовета, не раз звал его в совет работать секретарем.
Но Андрей, верный отцовской приверженности к кузнице, писарить не соглашался и лишь изредка, когда нужно было составить в волость какую-нибудь важную или сложную бумагу, шел в сельсовет и просиживал там с Захаром дотемна.
Одного не перенял он от отца — его строптивого ругательства перед «почтенными» да озорства перед богом — и держался в стороне от той бесшабашной войны с богом, которую вел отец.
А бог со своей стороны тоже не оставался в долгу перед Михайлой.
На их хозяйство одно за другим сыпались несчастья. Чья телка пропала, не вернулась с деревенского выгона — Кузнецовых. Чьи хлеба потравило стадо, упущенное неосторожным пастухом? Чья скирда вдруг ни с того, ни с сего вспыхнула среди ночи? Наверняка Кузнецовых.
— Все от бога… Видит бог правду… Божья рука — владыка… — сочувственно вздыхали соседи.
Отец не вздыхал, не сетовал.
Одни домашние слышали, как, сидя в одиночку после очередной беды перед початой бутылкой, хрустел он зубами, словно грыз зажатый в кулаке граненый стакан, да цедил сквозь стиснутые зубы:
— Врешь! Не согнешь! Новое заведу, а вам не поклонюсь!
И снова прибавлял про бога, про богородицу такое, что Андрей, краснея, как девушка, торопился поскорее выскользнуть из избы.
Пожар пустил по ветру хозяйство Кузнецовых, а вместе с ним и былую силу отца в деревенских делах.
Правда, на другой же после пожара день он напился вдрызг, чего с ним раньше не бывало, и, выйдя на улицу, орал, грозя кулаками покосившемуся на ржавой маковке кресту старенькой, давно уже пустовавшей деревенской церквушки.
— Врешь, не взять тебе кузнеца голыми руками!
— На вот, разрази меня, коли ты есть!
— Што? Не можешь?!
— А я вот через год еще богаче стану, тебе не поклонюсь, долгогривому!
Однако на этот раз запой его продолжался дольше обычного, а работа спорилась хуже, чем в прежние времена. Видно, все-таки одержал бог победу в войне с безбожником-кузнецом.
На месте прежнего крестового дома отец поставил лишь маленькую, крытую соломой пятистенную избу окнами на озеро да кое-как огородил двор. Он стал все чаще и чаще запивать, пропадая из дому, проводить ночи у деревенских самогонщиц, сестер Сартасовых, пока смерть не настигла его где-то по пути к дому.
Как так случилось, почему отец, не сильно пьяный в этот раз оказался в сугробе возле дороги: сам ли упал, или столкнул кто его из прежних недоброжелателей, Андрею так и не удалось узнать. В тот вечер он был в совете, где по просьбе Захара готовил какую-то срочную сводку в волость, и вместе с Захаром, услышав о беде, прибежал домой.
Отец лежал на скамье непривычно прямой, вытянувшийся, с бледным неподвижным лицом.
Когда Андрей несмело шагнул к нему, он пошевелил губами и, с трудом выдавливая из себя слова, про хрипел:
— Дострой хозяйство, Андрюха… Дострой, возымей прежнюю силу Кузнецовскую… чтоб не радовались гады, на вашу бедность глядя… В ём вся сила у мужика — в хозяйстве-то… Крепкое оно — ни перед кем шапку гнуть не будешь. Ослабеешь… — отец горестно оглядел семью, на мгновенье задержал взгляд на младшем, Степке, и сморщился не то от боли, не то от горя, — разлетитесь вы, как воробьята, по белому свету, не будет семьи Кузнецовых… Э-эх, возрадуются!..
Он скрипнул зубами и уже с закрытыми глазами сквозь клокот в горле сказал что-то тихо и непонятно. Был ли это еще один, последний наказ, или, быть может, имена убийц, подкарауливших его на улице, хотел назвать отец, — Андрей так и не разобрал.
Вернувшись с улицы поздно вечером, бочком, чтоб не попасть под руку, пробирается Степка к столу. Сегодня надо быть особенно настороже: ни за что влетит. Мать с Андреем опять спорят. И опять о «разведке».
Мать не по годам сгорбленная, усталая. На широком добром лице навсегда застыло выражение кроткой покорности. И с Андреем она скорее не спорит, а увещевает его.
— Не гнался бы ты, Андрюша, за богатством. Жили четыре года без отца, проживем и еще. По миру не пойдем, и ладно.
— Ну да! Только по миру еще и не хватало. Это нам-то, Кузнецовым! Встал бы отец, посмотрел, до чего мы дожили!
— Да что ж поделаешь, — вздыхает мать. — Нужда. Сироты ведь мы.
— Нужда, нужда! — горячится Андрей. — Вот я с этой нуждой и хочу разом управиться.
— Да ведь даль-то какая! Тыща верст. Да все пешком. Это не на неделю-две. На два года. А мы-то тут как? Ты об нас подумал бы, Андрюша. Я ведь хворая. Поясница отнимается. А случись со мной беда, куда они одни? Наталья, Федор, Степка?
— Ну, не могу я, мама, понимаешь? Не могу! Глаза бы мои не глядели. Все смотрят… смеются…
— Да с чего ты взял, Андрюша? — ласково спрашивает мать, подходя близко к Андрею. — И не смеется никто над нами. Бедные мы, да честные. Это с тобой что-то-неладное творится. Все тебе кажется, что смеются над нами да косятся на нас. Деревню невзлюбил. С Тосей вон, говорят, раздружился. Что ты с ней поссорился-то? Ведь девушка-то какая! Красивая! Скромная! И достаток немалый, в случае ежели…
— Эх, мама! Достаток… Достаток… Не знаешь ты: ничего! — Махает Андрей рукой, встает и снимает с гвоздя фартук, чтобы снова идти в кузницу.
Степка, уписывая за обе щеки картошку, смотрит на него сочувственно. Он-то понимает брата!
Было это не так уж и давно.
Теплый летний вечер. После горячего, страдного дня мирная тишина объяла уснувшую деревню. Словно отблеск догорающего вдалеке костра, розовая полоска вечерней зари окрасила далекий горизонт. На мосту, соединяющем два разделенных небольшим ручьем края деревни — Озерный и Замостье, слышны сдержанные возгласы молодежи да звуки гармоники, такие же мирные и задумчивые, как весь этот летний вечер с еле слышным журчаньем ручья и развесистыми ветлами, склонившимися к нему в тихой дремоте.
Хотя время и позднее и, конечно же, маленьким пора домой, Степка с приятелями толкутся около старших. На перилах моста рядом с деревенским гармонистом, тихим, застенчивым Алешей Кудряшем, сидят Андрей и Тося. На Тосе дорогая шелковая кофточка. Узкие плечи покрыты светлым узорчатым полушалком, красиво оттеняющим смуглое, продолговатое лицо ее с мягким, нежно очерченным подбородком. Темно-русые волосы заплетены в толстые тугие косы.
Большие темно-карие глаза Тоси, всегда необыкновенно серьезные и задумчивые, сегодня кажутся удивительно теплыми, живыми.
Она негромко подпевает Алеше, который, склонясь к гармони, тихо наигрывает песню о разлуке, о милом, уехавшем в дальние края, о девушке, тоскующей по нему, а сама украдкой взглядывает на Андрея. И в глубине ее глаз угадывается ласковый упрек, невысказанный, с трудом удерживаемый вопрос: отчего ее Андрюша, еще недавно такой нежный, внимательный, с каждой встречей становится все более холодным, угрюмым… не берет ее за руку, не заглядывает в глаза, как бывало?..
А перед Андреем, как при каждой встрече в последние дни, снова всплывает в памяти, кажется, еще совсем недавнее время, когда он, гордясь своей самой красивой и нарядной девушкой, сам ни в чем не уступал никому из сынков «почтенных» хозяев. Разве что один Федька-Ребрышко мог похвалиться перед ним сапогами или каким-нибудь необыкновенным поясом с кистями… А теперь…
Андрей видит в глазах Тоси робкий невысказанный упрек, с болью в сердце замечает морщинку, залегшую на ее высоком чистом лбу, и брови его снова скорбно сдвигаются.
И лишь обаяние теплого ласкового вечера да присутствие Тоси, которая откровенно радуется их встрече, расправляют его брови.
Андрей на мгновение забывается.
Твердые, всегда сжатые губы его складываются в рассеянную улыбку, большие серые глаза с откровенным восхищением смотрят на Тосю. Андрей ведь тоже красив. Продолговатое, еще не утратившее юношеской мягкости лицо его открыто и выразительно. В нем, как в светлом зеркале пруда, отражается малейшее движение чувства, то освещая лицо кроткой радостной улыбкой, то затуманивая его грустью.
Но вот он случайно бросает взгляд на уместившиеся рядом с кокетливыми Тосиными полусапожками столько раз чиненые свои сапоги, из которых вот-вот вылезут наружу пальцы и, словно внезапно затянувшая небо туча отразилась в потемневшей воде пруда, так помрачнело лицо Андрея. Он прячет ноги дальше под перила. И глаза его опять смотрят печально.
Вдруг из Замостья послышалась разухабистая песня, резкие переборы другой гармошки.
— Вы, товарищи мои, Товарищи любезныя… -запевал сын Матвея Сартасова, драчун и гуляка Федька-Ребрышко, растягивая багровые меха новенькой тальянки.
— Вы не бойтеся тюрьмы, Решеточки железныя! — подхватывают идущие в обнимку парни.
Смех и шутки на мосту внезапно стихли. Все повернулись в сторону Замостья.
Компания взошла на мост.
Оборвав песню, Федька останавливается и, стоя все так же в обнимку с парнями, начинает вызывающе оглядывать присмиревших девчат.
На нем — черные городские брюки, напущенные на новые хромовые сапоги, городской пиджак нараспашку. На рыжих кудрях — набекрень фуражка с лаковым козырьком.
— Антониде Фоминишне наше сорок одно с кисточкой. — Выставив начищенный до блеска хромовый сапог, изогнулся Федька перед Тосей в наигранном поклоне.
И вдруг выпрямился, сощурив голубые навыкате глаза и ощерив в насмешливой издевке редкие белые зубы.
— А-а! Наше место уже занято! Гражданин пролетарий на нашу вечеринку пожаловать изволили… Кланяйтесь их благородию! — зыкнул он на пришедших с ним парней.
Парни нерешительно переглядывались.
— А!.. — выругался Федька, скрипнув зубами, — только самогонку мою жрать! — И рывком сдернул с плеча гармонь.
— Думаете струсит Федька один? — процедил он сквозь зубы, подавая гармонь стоящему рядом парню. И шагнул к Андрею. — Подвинься, ваше благородие! Это мое место.
— Уйди, Федор, не буянь, — тихо сказал Андрей, медленно слезая с перил и заслоняя плечом Тосю.
— Аль ты не знаешь Федьку-Ребрышка?! — рванул Федька ворот своей рубахи. — Федька не уходит! Перед Федькой расступаются! Кто поперек — под ребрышко! — И он сделал рукой движение снизу вверх, словно запускал под ребро противника невидимый нож.
— Уйди, Федор, по-хорошему говорю, — более глухим, чем обычно, голосом сказал Андрей.
— А я давно тебе по-хорошему сказал, чтоб ты не вязался возле нее! В крестовый дом метишь?! Да оглянись на себя: разве ты ровня ей?!
Андрей невольно взглянул на свои рваные сапоги и покраснел.
— Отступись, говорю! — кричал между тем Федька. — Отойди, не то кровь пущу!
Тося сидела, низко-низко склонив голову и, не глядя ни на кого, повторяла:
— Федя!.. Андрюша!.. Не надо… Ну не надо же!..
— Смотри, пролетарий, она же стыдится твоих ремков, да только сказать тебе стесняется. Ха-ха-ха! Ведь ты же — совецка власть, заарестовать еще можешь. Эх ты-ы!.. — И он протянул руку к вороту старой Андреевой рубахи.
Резким движением схватив Федькины руки, Андрей притянул его к себе и отшвырнул в сторону.
Все, кто был на мосту, не успели и ахнуть, как Федька, смешно взмахнув руками, отлетел на другую сторону моста, стукнулся о перила и чуть-чуть не перевернулся вниз, под мост. Но тут же с кошачьей ловкостью вскочил на ноги и кинулся снова на Андрея.
На какое-то мгновение Тося вскинула голову. В глазах ее мелькнула решимость.
Но в это время все окружавшие дерущихся, увидев, с какой яростью Федька с налитыми кровью глазами бросился на Андрея, кинулись в сторону, и Тося, захваченная общим страхом, тоже отпрянула от Андрея, оставив его против Федьки один на один.
Федька подскочил к Андрею и широко размахнулся правой рукой. Андрей, незнакомый с приемами первого в деревне драчуна, поднял руку, чтоб защититься, и вдруг, охнув, пошатнулся, получив по подбородку сокрушительный удар левого Федькиного кулака.
Разъяренный теперь не меньше Федьки, Андрей схватил его поперек туловища и, приподняв, изо всей силы грохнул о землю.
Федька, только на мгновение припав к земле, тотчас же вскочил на ноги, но, увидев нависшего над ним Андрея, отпрянул к перилам моста. В углу его рта появилось что-то липкое, темное. Федька мазнул у рта рукой, заметив кровь, дико выругался и дернулся к голенищу сапога за ножом. Парни из Федькиной компании подскочили к нему, пытаясь удержать, но тот неуловимым движением вывернулся от них.
Размазывая по лицу кровь, он пригнулся кошкой и, отведя за спину руку с ножом, упругими крадущимися прыжками двинулся на Андрея. Раздался чей-то раздирающий душу крик. Из толпы вырвалась низкорослая сухощавая девушка с красивым, дышащим энергией и силой лицом подскочила к Федьке и повисла у него на руке, держащей нож.
— Федька! — взвизгнула она. — В тюрьму захотел, холера рыжая?!
Федька оттолкнул ее, но она бросилась ему на грудь и, вцепившись в него, словно клещ, визжала:
— Не смей! Не смей, я тебе сказала! Режь тогда меня! Бей!..
Все с облегчением перевели дыхание. Только Нюрка Сартасова умела в такую минуту унять своего двоюродного брата. Криво усмехаясь, он нехотя отступил от Андрея, засунул за голенище нож и, поигрывая своими голубыми навыкате глазами, вразвалочку направился к Тосе.
— Ну, пролетарий, отступился? — нагло прищурившись, сквозь зубы бросил он в сторону Андрея. — Али, все ж таки кровь пустить тебе, чтоб смирнее стал? — И бесцеремонно взял Тосю под руку.
Тося, вся побледнев, взглядом умоляла Андрея не связываться с Федькой, но тот, поняв этот взгляд по-своему, двинулся на Федьку и вдруг ошеломленно остановился: Тося улыбнулась Федьке и потянула его за собой, прочь от моста. Федька не заставил себя просить.
— Айда, ребята, наша взяла! — махнул он, на ходу обернувшись к своим приятелям, крепко держа Тосину руку.
— Вы, товарищи мои, Товарищи любезныя. Вы не бойтеся тюрьмы, Решеточки железныя, — разнесся вскоре по деревне Федькин голос.
Один, медленно и понуро шагая мимо едва серевших в предрассветном тумане изб и палисадников, возвращался Андрей домой. Неожиданно из тени развесистой черемухи навстречу Андрею выступила Анна Сартасова, взяла его под руку и, заискивающе заглядывая в лицо, заговорила с бесшабашной и искренней прямотой:
— А ну ее, твою Тоську! Видишь, как она задается?! Да моего бы парня при мне так страмили, я бы у-у… глаза выдрала! А она хвостом виль — и айда с Федькой! Ему, рыжему барбосу только того и надо! Приходи к нам на вечеринку. У нас запросто, мы нотных не любим. Приходи, ну ее!
Андрей шел серьезный и неприступный, но руки у Анны не отнимал. А спустя несколько дней он появился на вечеринке в доме сестер Сартасовых.
Деревенские бабы и девчата с ненавистью поглядывали на этот дом.
Не один отец семейства, забывая свою нужду, оставлял там вырученные от продажи хлеба деньги, а то и просто меру-другую зерна, муки, проса. Сестры были нетребовательны и принимали всяким товаром. Взамен они предоставляли вдоволь злой хмельной самогонки, нехитрую музыку пьяного гармониста да место на своих, населенных клопами деревянных кроватях, на печке, на полатях. Дом был большой, места хватало всем.
Меньшая — красавица Анна была любимицей богатого дяди и жила больше у него в доме, чем с сестрами.
Невысокого роста, с резкими чертами нервного энергичного лица, она покоряла сердца парней своими жгучими глазами, своей отчаянной смелостью и бесшабашностью в обращении с ними. На вечеринках и игрищах она танцевала всех удалее, громче всех выделялся в песне ее высокий пронзительный голос. Со всеми парнями в деревне она была на короткой ноге и позволяла им такое, отчего краснели остальные девчата, — обнять, ущипнуть, повалить в веселой возне.
Многие из парней хвастались друг перед другом своей победой над Нюркой, ее мимолетной благосклонностью. Но никто не мог похвалиться ее постоянством. Сердце ее было занято Андреем.
По тому ли, что он единственный из деревенских парней не лез к ней с нескромными ухаживаниями, не добивался ее близости, или просто по странной взбалмошности своего характера выбрала она тихого, застенчивого Андрея, но только с давних уж пор, стоило появиться ему на улице, как песни Нюрки становились особенно громкими, смех особенно звонким и задорным. А проносясь в танце с каким-нибудь парнем мимо кузнеца, она каждый раз обжигала его взглядом своих черных, недобрых глаз.
Впрочем злые языки говорили, что не по одной сердечной склонности метила Анна выйти замуж за Андрея.
Сестры были хитры и расчетливы. Они знали, что Андрей, хоть и не богат, да зато имеет золотые руки. А Матвей Сартасов так прямо и сказал своей любимице:
— Правильный, Анютка, прицел берешь. Добрый кузнец в деревне нынче, что купец удачливый в старые времена, а к тому же еще и грамотный и из бедняков. Держись своего. Супроть твоей красоты да характеру никто не устоит.
Успех Анны решила драка на мосту.
После того вечера она еще не раз подсылала к Андрею подружек с рассказами, будто Тося вовсю гуляет с Федькой. Она растравляла гордость самолюбивого кузнеца. И в конце концов добилась, чтобы тот появился в их доме.
Но был там Андрей только раз, и больше его туда не потянуло. Вскоре он совсем перестал выходить из своей кузницы. Родная деревня опостылела ему.
Тут-то и появились в деревне разведчики.
Слух о неведомых людях, которые будут тянуть через деревню какую-то трассу, прошел давно, когда те работали еще в дальних деревнях.
В брезентовых куртках, широкополых шляпах, высоких кожаных сапогах ходили они по полям, лазили по оврагам, брали пробы земли, песка, глины и, оставляя после себя белые, глубоко вбитые в землю колышки, уходили все дальше на восток.
Неотступно сопровождавшие их деревенские ребятишки особой для себя честью считали, когда разведчики доверяли им «потаскать рейку» — длинную линейку с делениями. Но это они позволяли только в отсутствии их начальника — высокого угрюмого человека с острым, хищным профилем и седыми волосами, выбивавшимися из-под широкополой шляпы.
Потап Потапыч не любил деревенских ребятишек, словно стая комаров, вечно окружавших его партию изыскателей и мешавших работать.
Однажды, когда разведчики, уже пройдя по задам деревни, стали работать на Замостенском лугу и Потап Потапыча поблизости не было, веселый голубоглазый разведчик, по имени Степан Петрович, разрешил Степке с его закадычным другом Витькой «потаскать рейку». Бросившись со всех ног к лежавшей на земле линейке, Степка с Витькой одновременно схватили ее и потянули каждый к себе.
Завязалась короткая борьба. Степка, изловчившись, толкнул Витьку в грудь, и, когда тот шлепнулся на землю, отпущенный Витькой конец рейки, описав дугу… стукнул по стоявшему рядом прибору-теодолиту.
Выросший словно из-под земли Потап Потапыч схватил Степку за локоть и, приказав побледневшему Степану Петровичу нести поломанный прибор, повел его к брату в кузницу.
Там Потап Потапыч долго и зло возмущался:
— Безобразие! Распустили! Единственный прибор!.. Везти в Москву на ремонт!..
— А партия? Партия как?! — наседал он на Андрея. — Через два года дорогу начнут строить, а мы еще четверти пути не прошли!
Андрей слушал, сердито поглядывая на Степку, готового провалиться сквозь землю. Потом попросил показать ему прибор.
— Да что там! Это вам, батенька мой, не телега! — презрительно скривил губы Потап Потапыч и, безнадежно махнув рукой, пошел из кузницы, отдав распоряжение Степану Петровичу немедленно собираться с прибором в Москву.
Но тот медлил, и Потап Потапыч зашагал один к своей партии.
Весь остаток дня, всю ночь до утра не выходили из кузницы Андрей со Степаном Петровичем, ремонтируя злополучный прибор. Поломка оказалась действительно серьезной. И подгоняя по указанию разведчика отремонтированные части прибора, Андрей с благодарностью вспоминал отца, который незадолго до смерти, уже обедневший, привез однажды из города красивый ящик со случайно купленным за мешок муки набором дорогих слесарных и измерительных инструментов для точных работ. Вот как пригодился отцов подарок!
Наутро сияющий разведчик понес своему начальнику готовый прибор. А спустя час начальник сам пришел к Андрею.
Это был уже совсем другой Потап Потапыч.
С подчеркнутым уважением, как равный равному, пожимая руку Андрею, он говорил, обращаясь к случайно находившемуся в это время в кузнице Захару:
— Уж поверьте, батенька мой. Я знаю прибор. Фирма Цейсс! И поломку эту только в Москве, в мастерских точной механики могли исправить. Да и то еще подумали бы. А этот ваш кузнец… Здесь… на этом верстаке… — недоверчиво оглядывал он заваленный грубым слесарным инструментом верстак. И лишь наткнувшись на раскрытый ящик с отцовским подарком, Потап Потапыч свистнул.
Захар, сидя по привычке на пороге кузницы, слушал похвалы в адрес Андрея, многозначительно крутил рыжий ус да хитро улыбался, подмигивая Андрею. Кто-кто, а он-то знал цену золотым рукам своего кузнеца!
Щедро расплатившись за ремонт, Потап Потапыч тут же предложил Андрею наняться в изыскательскую партию.
— Пройдем трассу за два лета, — рисовал он перед Андреем перспективы, — а потом вернемся в Москву. Я сам вас устрою в мастерские. Сам! Там такого мастера с руками оторвут! — И назвал Андрею такую цифру зарплаты за два года разведки, что у того и дух захватило.
Вот оно! Уехать из опостылевшей деревни, вернуться богатым! Утереть нос всем, кто смеялся, доказать, на что способен он, Андрей Кузнецов! Пусть пожалеют!
— Я подумаю, — изменившимся голосом, тихо сказал он Потап Потапычу. — Насчет Москвы, конечно, вы зря… там таких, как я, хватает, а про два года — подумаю.
— Н-да-а… ешь-тя корень! — скребет Захар в затылке, когда разведчик оставил кузницу. — Такое раз в жизни подвертывается! Призадумаешься.
И он критически осматривает с порога кузницы убогое кузнецовское хозяйство. Глаз у Захара зоркий, с прищуром, с насмешливой коричневой искоркой. И глядит он на все с какой-то хитроватой, понимающей усмешкой, которая часто набегает на добрые обветренные губы, обросшие густой черной бородой и порыжевшими от частого курева усами.
На Захаре — вечный и неизменный его наряд: старые сапоги, выцветшая, много раз латанная гимнастерка с едва заметной дырочкой на кармане от солдатского Георгия, черный потрескавшийся от времени ремень.
— А как бы вы, Захар Петрович, поступили? — спрашивает Андрей после минутного молчания.
— Да ведь я — совсем иное дело. Мне-то со старухой много ли надо? Были бы Петруха с Егоркой, и мне с таким имуществом, как у тебя, призадуматься пришлось бы.
И словно продолжая начатый разговор, он тихо, уж в который раз рассказывает Андрею, задумчиво теребя свой жесткий, порыжелый ус.
— Понимаешь, вот уж восемь лет минуло, а простить себе не могу, что не взял тогда Петруху с собой в отряд. Ведь парню же восемнадцать было. Попросить бы командира!.. Так нет — старуха заголосила: «молодой да малый, лучше дома упасется». Ну и оставил. А как пришли беляки, стали допытывать, кто с красными ушел, — первый палец на мою избу показал. Ну, и ведь нет, гады, чтобы одного старшего взять. Мальчонку, мальчонку-то зачем? Егорке еле шесть исполнилось — тоже увезли… заложники, видите ли. Петруху, сказывают, на станции порешили. А Егорка в сыпняке свалился, белые его на перегоне бросили. Разыскивал я его везде, запросы делал. Да нет, как в воду канул. Ныне парню девятнадцать бы стукнуло, помощником бы мне был. А где он теперь, живой ли? Кто знает?
— То-то вот оно и есть! — вздыхает Андрей. — Был бы отец, и мне бы раздумывать не приходилось.
— Тебе чего раздумывать? — оживляясь, отвечает Захар. — Твоя дорога прямая! Конечно, жалко мне тебя отпускать. Думал я все-таки осенью в секретари тебя уговорить. У самого меня грамота, знаешь, какая. Скотско-приходский на германской в окопах прошел. Да и кузнец в деревне нужен. А время такое, что вот-вот в деревне заваруха должна начаться. Пойдёт народ на кулака — не остановишь. Так что вертайся скорее. Вместе дела разворачивать будем. Бо-ольшие дела!
Это была первая глава из романа — Старая кузница, 1960 года издания.
Советская проза.
Автор Семён Паклин.
ИСТОЧНИК
* * *
На этом всё, всего хорошего, читайте книги — с ними интересней жить!
Юрий Николаевич Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирский Академгородок.
До свидания.
Комментарии закрыты.